Когда Гумбольдт и его последователи вычисляли средние цифры и создавали свои карты, они рисовали не ту погоду, которая есть сейчас или была вчера, а среднюю погоду зимы и лета, января и июля. Это нужно было, чтобы изучить законы климата.

Так поступает анатом, когда он изображает в своем атласе не какого-нибудь определенного человека, а человека вообще.

У «человека вообще» средний рост, средней величины нос, средней длины руки и ноги.

Этот идеальный человек похож на всех людей и в то же время не похож ни на одного отдельного живого человека.

Чтобы изобразить живого человека, надо нарисовать его как он есть: со всеми его собственными чертами и черточками, с носом, который не подчиняется правилам, с родинкой на щеке, с выражением, которое через мгновение уже может смениться другим.

Ни один художник не станет измерять тысячи носов, складывать полученные числа и делить на количество носов, чтобы получить идеальный средний нос.

Для изучения климата годились средние числа, но, чтобы изучить живую природу, надо было рисовать ее портрет с натуры и торопиться, потому что она плохо позирует.

Какой же портрет нарисовали десятки художников-наблюдателей, расположившихся и в России, и на Британских островах, и в Северной Америке, и в Гренландии?

Сначала это были просто значки и цифры в таблицах. Эти цифры и значки коротко рассказывали о том, что «видели» — каждый на своем посту — десятки флюгеров, барометров, термометров.

Но значки и цифры — это не линии и не краски. Могли ли бы мы представить себе лицо человека, если бы нам вместо его портрета показали таблицу: длина носа такая-то, высота лба такая-то, расстояние между глазами такое-то? Чтобы нарисовать портрет погоды, надо было от цифр перейти к линиям. И вот метеорологи делают такую попытку.

Каждую станцию они изображают точкой на карте, направление ветра — стрелкой. Но как изобразить то, что видит «стекло погоды» — барометр?

На одной станции столбик ртути в барометре стоит высоко, на другой — ниже, на третьей — еще ниже. Как это нарисовать понагляднее?

Так же, как Гумбольдт, метеорологи пошли учиться к географам. По примеру географов, они соединили линиями те точки на карте, где ртуть барометра стояла на одной высоте.

И опять получилось нечто похожее на горный пейзаж. Тут были и горы, и долины, и низменности. Только горы эти были высотой не в километры, а в миллиметры: ведь давление измеряют в миллиметрах ртутного столба. Где давление было высокое, на карте была гора. Где давление было низкое, там была впадина.

И эти барометрические горы и впадины, максимумы и минимумы не стояли на месте. Они двигались. И двигались не как придется, а по каким-то своим законам — чаще всего с запада на восток.

Люди увидели наконец живую погоду — если не на самой земле, то на карте земли. И оказалось, что погода не стоит на месте, а идет. Это давало надежду научиться предсказывать погоду не по звездам, не на кофейной гуще, как когда-то, а на основе науки.

Ведь если погода идет к нам откуда-то, неся с собой груз туч и туманов, бурь и гроз, то нельзя ли предсказать, когда же она до нас доберется и что она нам принесет? Быть может, по дороге она потеряет часть своего багажа или обзаведется новым. Но ведь и это можно научиться предвидеть: в море она захватит с собой воду, в пустыне — пыль...

Вот какие смелые мысли стали приходить людям в голову, когда они поняли, что погода совершает по земле прогулки в тысячи километров.

Что-то начинало проясняться, впереди открывался какой-то новый простор для мысли и работы.

Но до полной ясности еще было далеко. Ведь даже портреты погоды — и те еще были очень несовершенны. Она сама бы себя не узнала в этих первых зарисовках, первых синоптических картах.

Такие карты называют синоптическими, от греческого слова «синопсис» — обозрение. Глядя на карту, можно обозревать погоду на огромном пространстве, видеть сразу все, что видят приборы на многих станциях. А приборов на каждой станции не один, а несколько.

Но почему-то на первых синоптических картах, составленных в начале XIX века метеорологом Брандесом, было изображено только то, что «видели» два прибора — флюгер и барометр. А термометр, например, этой чести не удостоился.

Получалось так, будто у художника были все краски, но он воспользовался только двумя, скажем — лазурью и кармином. Он наметил голубой краской глаза, красной — губы и румянец на щеках. Но все остальное на портрет не попало. На портрете было не лицо, а только намек на лицо.

И все-таки даже по такому неполному портрету можно было угадывать лицо погоды, видеть, как меняются ее черты.