Когда мы думаем о Ломоносове, нас больше всего поражает необычайная ширь его гения.
Он основал Московский университет и сам был, по словам Пушкина, «первым нашим университетом».
В истории не было другого такого человека, который, подобно Ломоносову, был бы сразу и поэтом, и философом, и физиком, и химиком, и металлургом, и астрономом, и геологом, и географом, и метеорологом, и исследователем моря, и горным инженером, и художником, и изобретателем машин и приборов.
Леонардо да Винчи считают обычно одним из самых разносторонних людей всех времен и веков. Но и его мысль не охватывала так широко мир, как всеобъемлющая мысль Ломоносова.
Внезапное появление такого великана науки в стране, где наука только зарождалась, могло бы показаться необъяснимым чудом, если бы мы забыли, что он пришел в ту пору,
Когда Россия молодая, В бореньях силы напрягая, Мужала с гением Петра. |
Ломоносов был продолжателем дела Петра: «За то терплю, что стараюсь защитить труд Петра Великого, чтобы научились россияне, чтобы показали свое достоинство...»
Перед ним была целина. Надо было ее вспахать и засеять.
«Хоть голова моя и много зачинает, да руки одни»,— жаловался Ломоносов.
Так говорит хозяин, когда дела в доме много, а помощников нет. Но в том-то и была беда Ломоносова, что он не был хозяином в доме. В Академии распоряжались «неприятели наук российских» — случайные, пришлые люди вроде Шумахера и Тауберта. Ломоносов писал, что Шумахер довел Академию до самого бедного состояния: «Извне — почти одни развалины: внутри — нет ничего, чтоб Академией и университетом могло называться». Зять Шумахера, Тауберт,— так же без всякого отчета, но не без выгоды для себя,— управлял кунсткамерой, заботясь «о шкапах, а не о книгах и людях».
Везде — и во дворце и в Академии — отстаивал Ломоносов права русской науки. А нрав у него был гордый и непримиримый. Пушкин писал о нем, что он умел «за себя постоять и не дорожил покровительством своих меценатов, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей».
Вот в такое-то время, когда не достаточно было совершать величайшие открытия, а приходилось еще и воевать за самую возможность отдавать свой гений родине, Ломоносов поставил перед собой цель: положить начало не одной только русской физике или химии, но и всей русской науке.
Первый русский академик взял на себя труд, с которым не справилась бы и целая академия: одним мощным толчком продвинуть науку далеко вперед на всех главных направлениях.
Разгадка необычайной многогранности Ломоносова не только в широте его таланта, но и в необъятности дела, которое он должен был взять на себя. Такая задача была не по плечу человеку меньшей силы, меньшей величины.
Когда строитель закладывает фундамент, он должен ясно представлять себе план будущего здания, все его этажи и залы Чтобы построить основание для здания русской науки, тоже надо было видеть перед собой не только отдельные области науки, но и всю ее в целом.
Умение охватывать взором целое всегда было отличительной чертой тех ученых, которые из хаоса накопленных фактов и наблюдений, из груды кирпича возводили стройные стены науки.
И больше чем к кому-либо другому это относится к Ломоносову.
Он взялся сразу за множество самых различных дел.
Но это было только одно огромное дело — создание науки о природе.
В «Слове о происхождении света» Ломоносов говорит:
«Для чего толь многие учинены опыты в физике и химии? Для чего толь великих мужей были труды и жизни опасные испытания? Для того только, чтобы, собрав великое множество разных вещей и материй в беспорядочную кучу, глядеть и удивляться их множеству, не размышляя о их расположении и приведении в порядок?»
А в своих философских заметках Ломоносов высказывает такую мысль:
«Как трудно установить первоначальные принципы: ведь, что бы ни препятствовало, мы должны как бы единым взглядом охватить совокупность всех вещей».
Этот «первоначальный принцип» Ломоносов нашел «во внутренних тайниках тел».
Строение вещества из мельчайших частичек объясняло и причину тепла и холода, и упругую силу воздуха, и бесконечное разнообразие химических превращений.
И эта же путеводная нить вела Ломоносова, когда он размышлял о жизни воды и воздуха на земле.
Он писал «о явлениях воздушных, от електрической силы происходящих», «о морозе, случившемся после теплой погоды», «о происхождении ледяных гор», «о большей точности морского пути».
И во всех этих трудах мы видим одно и то же стремление — привести в порядок множество наблюдений и фактов, охватить всю природу единым взглядом. Но есть и другая общая черта, которая сближает все произведения Ломоносова — от оды до научного трактата. Это непоколебимая вера в силу и пользу науки, которая, подобно Прометею, сводит огонь с небес, создает зеленые сады среди снегов севера, превращает в легкий и тонкий фарфор тяжелую глину, отвращает громовые стрелы от домов, открывает новые острова в океане.
Ломоносов никогда не отделял науку от жизни, теорию от практики. Это сказалось даже в названиях его трудов: «Слово о пользе химии», «Письмо о пользе стекла»...
В 1759 году он прочел в Академии наук «Рассуждения о большей точности морского пути». В этом рассуждении есть глава, которая называется: «О предсказании погод, а особенно ветров»; она говорит о той великой службе, которую наука может сослужить земледельцам и морякам: «Предзна-ние погод коль нужно и полезно, на земле ведает больше земледелец, которому во время сеяния и жатвы вёдро, во время ращения дождь, благорастворенныи теплотою, надобен. На море знает мореплаватель, которому коль бы великое благополучие было, когда б он всегда мог указать ту сторону, с которой долговременные потянут ветры или внезапная ударит буря».
Когда Ломоносов писал эти строки, ему, должно быть, вспоминалось просмоленное, пропахшее рыбой судно, на котором он ходил вместе с отцом в Белое море. Земляки Ломоносова — поморы — знали немало примет, предвещавших ненастье. И все-таки — сколько было вдов в Холмогорах, в Денисовке, в Архангельске, оплакивавших своих мужей, которых отняла у них буря!
Чтобы не только спорить со стихией, но и побеждать ее, нужна была наука, нужно было «ученое мореплавание». Такой науки еще не было нигде в мире. Ломоносов с сокрушением говорил, что несчетное множество кораблей плавает по морям «для прибытка, а не для науки», хогя «наукой прибыток безопасней быть может».
И начинатель многих наук Ломоносов кладет начало «ученому мореплаванью».
Он составляет проект мореплавательной академии, где бы математики, астрономы, механики и исследователи морей «о том единственно старались, чтобы новыми полезными изобретениями безопасность мореплавания умножить»...
Чтобы доказать возможность прохода «Ледовитым нашим Сибирским океаном в Японию, Америку и Ост-Индию», он изучает судовые журналы экспедиций и расспрашивает русских промышленников, знающих северные моря.
По его настоянию Адмиралтейств-коллегия принимает решение: отправить экспедицию для поисков пути на Восток по Ледовитому океану. Ломоносов сам хлопочет о снаряжении кораблей, входя во все подробности дела. Идет спор о маршруте. Ломоносов утверждает, что надо идти между Шпицбергеном и Новой Землей, только там можно встретить свободное от льдов море. Но морская комиссия избирает другой маршрут: между Шпицбергеном и Гренландией. И лишь во второй половине XIX века выяснилось, что прав был Ломоносов. Так хорошо знал он Ледовитый океан!
Ломоносову не привелось дожить до того дня, когда снаряженная им экспедиция вышла из Архангельска. Три корабля под командой адмирала Чичагова дошли до 80 градусов северной широты, но не смогли пробиться дальше сквозь сплошные льды.
Замысел Ломоносова проложить Великий Северный морской путь осуществился только теперь. Караваны советских судов совершают регулярные рейсы вдоль северных берегов нашей страны...
Рассматривая таблицы с чертежами и рисунками, над которыми трудилась рука великого ученого, моряки наших дней с удивлением узнают в приборе для определения скорости корабля современный механический лаг. «Дромограф» Ломоносова оказывается по своей идее современным «курсо-графом» — прибором, показывающим отклонение корабля от заданного курса.
Скорость течений, качка корабля, приливы и отливы — обо всем этом думал Ломоносов. И не только думал, но и изобретал приборы для изучения этих явлений.
Прошло 185 лет со дня смерти Ломоносова. Но когда мы читаем его научные труды, он кажется нам нашим современником. Ведь он не только изобретал приборы, которыми мы пользуемся, но и открывал законы, ставшие для нас ясными лишь теперь.
Он был первым человеком, открывшим великое взаимодействие между атмосферой, сушей и океаном.
В те времена уже было замечено, что зима в Петербурге или в Архангельске не так сурова, как где-нибудь в Томске или Енисейске. Путешественники сообщали: «Чем больше будешь входить в матерую землю к востоку, то стужа от часу умножается». Это казалось необъяснимым, пока Ломоносов не открыл, что океан, суша и воздух живут одной общей жизнью.
«Опытами исследовано,— писал Ломоносов,— что морская вода и под льдом не прохлаждается ниже предела замерзания. Открытые моря... зимой в воздух больше теплоты сообщают, нежели матерая земля, мерзлым запертая черепом и засыпанная глубокими снегами».
И отсюда Ломоносов делал вывод, что «жестокость мороза в воздухе из глубины моря дышущими бурями умягчается».
Изучение воздушного океана казалось Ломоносову еще более важным, чем изучение моря.
Размышляя о метеорологии, он спрашивал: почему «знание воздушного круга еще великой тайной покрыто», несмотря на бесчисленные наблюдения, произведенные естествоиспытателями не только по всей Европе, но и в других частях света?
Он объяснял это тем, что несовершенство инструментов, разность обстоятельств и неравное «рачение» — усердие — наблюдателей «приводит в беспорядок и отягчают силу рассуждения».
И все же он не мог не верить в эту «силу рассуждения», в силу труда и науки. Он говорил: «Предвидеть перемены погоды подлинно претрудно и едва постижимо быть кажется... Но все трудами приобрести возможно, чему ясный пример видим в предсказании течения светил небесных, которое чрез столь многие века было сокровенно».
Ломоносов не жалел трудов, чтобы раскрыть сокровенное, и не раз подвергал свою жизнь опасности, чтобы постичь то, что кажется непостижимым.
Даже молнию и ту пытался он понять и приручить!
Как раз в это время американский ученый Франклин сумел поймать молнию громоотводом.
Но еще до того, как весть об этом дошла до России, Ломоносов и его друг Рихман уже изучали с помощью «громовой машины» «явления воздушные, от электрической силы происходящие».
Рихман был убит молнией во время опытов.
Да Ломоносов и сам был на волосок от смерти — не в переносном, а в буквальном смысле этих слов.
Вот что он писал Шувалову после гибели Рихмана:
«Я не знаю еще, или по последней мере сомневаюсь, жив я или мертв. Я вижу, что господина Рихмана громом убило в тех же обстоятельствах, в которых я был в то же самое время. Сего июля в 26 числе в первом часу пополудни поднялась громовая туча от Норда. Гром был нарочито силен, дождя ни капли. Выставленную громовую машину посмотрев, не видел я ни малого признаку электрической силы. Однако, пока кушанье на стол ставили, дождался я нарочитых электрических из проволоки искор, и к тому пришла моя жена и другие; и как я, так и они беспрестанно до проволоки и до привешенного прута дотыкались, за тем, что я хотел иметь свидетелей разных цветов огня, против которых покойный профессор Рихман со мною спаривал. Внезапно гром чрезвычайно грянул в самое то время, как я руку держал у железа и искры трещали. Все от меня прочь побежали. И жена просила, чтобы я прочь шел. Любопытство удержало меня еще две или три минуты, пока мне сказали, что шти простынут, а при том и электрическая сила почти перестала...»
Читая это письмо, поражаешься, до чего тут все просто, буднично, прозаично с виду. Еще раз убеждаешься в том, что истинное величие не облачается в пышные одежды.
Дальше Ломоносов пишет, как прибежал весь в слезах слуга Рихмана и чуть выговорил: «Профессора громом зашибло».
И свое письмо Ломоносов заключает такими словами:
«Итак, он плачевным опытом уверил, что электрическую громовую силу отвратить можно, однако на шест с железом, который должен стоять на пустом месте, в которое бы гром бил сколько хочет... Умер господин Рихман прекрасною смертью, исполняя по своей профессии должность. Память его никогда не умолкнет...»
Ломоносова глубоко опечалила участь друга, но его тревожила и судьба науки. Он боялся, как бы эта смерть не ужаснула физиков и не отвратила их от дальнейших исследований.
Стараясь понять, что такое гроза, он первый заметил, что, кроме ветра, в атмосфере есть еще восходящие и нисходящие потоки воздуха. Летние грозы чаще бывают тогда, когда атмосфера неустойчива, когда от нагретой земли поднимается к небу теплый воздух. А «великие морозы», наступающие иногда сразу после оттепели, он объяснил опусканием холодного и тяжелого верхнего воздуха.
Чтобы это доказать, надо было проникнуть в верхние слои атмосферы. И Ломоносов принимается строить летательную машину для подъема самопишущего термометра.
Пусть эта машина не полетела. Но сама идея — поднимать самопишущие приборы на летательных аппаратах — удивительна по своей смелости.
Эта идея осуществилась только в XX веке.
И только теперь доказано, что Ломоносов был прав, когда говорил об опускании верхних холодных слоев воздуха, о том, что мы называем «холодным фронтом».
В разнообразных трудах и проектах Ломоносова метеорология занимала не последнее место. Он писал академику Л. Эйлеру: «Кроме дома и уже построенного стеклянного завода (в Усть-Рудицах), сооружаю плотину, мельницу для хлеба и лесопильню; над нею возвышается самопишущая метеорологическая обсерватория, которую с божьей помощью представлю государству будущим летом...»
Ломоносов первый догадался, что перемены погоды можно объяснить, лишь зная, как движутся воздушные потоки на огромных пространствах.
В своем увлечении метеорологией он говорил: «Людям ничего не оставалось бы требовать от бога, если бы они научились перемену погоды правильно предвидеть».
Он предлагал: «Во всех частях света учреждать самопишущие метеорологические обсерватории».
Самопишущие станции, рассеянные по всей планете,— вот что видели впереди зоркие глаза Ломоносова.
Но как далеко еще было тогда до такой всемирной автоматической сети! И все же число станций и наблюдателей на земле росло с каждым годом. Круг наблюдателей делался все шире. Десятки глаз следили за погодой и в Европе, и в Индии, и в Америке. Десятки рук старались одновременно зарисовать погоду, набросать ее портрет. Но это было не таким простым делом, как можно было сначала подумать.
Погода плохо позировала: она то и дело меняла свое положение.
